Наша компания занимается всем, что связано с переездами квартир, офисов, дач. Перевозки вещей, мебели, техники из одного место в другое.
Опубликовано: 27.08.2018
"В отчизне нашей, к счастью, есть
Немало женских душ высоких…"К. Симонов
На Кубани стояли дождливые осенние дни. Дороги, по которым прокатилось, проехало неисчислимое количество колес, стали почти непроходимыми, машины то буксовали в грязи, то с треском подпрыгивали на кочках и колдобинах. Армия отступала, шли бои, но немецкие танковые колонны каждый день прорывались в тыл, то на одну, то на другую дорогу, и обозы, тыловые учреждения, госпитали каждый день меняли свои места, откочевывали все глубже и глубже на юг.
В пять часов вечера на передовых, у разбитого снарядом сарая, остановилась старенькая санитарная летучка – дребезжащая расшатанная машина с дырявым брезентовым верхом. Из летучки вылезла ее хозяйка – военфельдшер Маруся, которую, впрочем, никто в дивизии по имени не называл, а все звали Малышкой, потому, должно быть, что она и в самом деле была настоящая малышка – семнадцатилетняя курносая девчонка с тонким, детским голосом и руками и ногами такими маленькими, что, казалось, на них во всей армии не подберешь подходящей пары перчаток или сапог.
Малышка соскочила с машины и, как всегда торопливо и отчетливо, стараясь придать своему хорошенькому лицу строгое выражение, спросила:
– Ну, где раненые?Санитар, отодвинув разбитую створку двери, повел Малышку внутрь сарая. Там, на грязной соломе, лежали семь тяжелораненых. Малышка вошла, посмотрела, сказала: «Ну, вот, сейчас я вас отвезу», – и потом еще что-то ласковое, что она всегда говорила раненым, а в это время ее привычный взгляд незаметно скользил с одного раненого на другого. Лица у всех были бледные, солома местами промокла от крови. Трое лежали с перебитыми ногами, трое были ранены в живот и в грудь, один в голову.
Малышка физически, всем телом вспомнила ту дорогу, которую она только сейчас проделала из медсанбата, – двадцать километров страшных рытвин и ухабов, – и представила себе опять эти толчки и падения уже не на своем теле, а вот на этих кровоточащих, израненных телах, лежавших перед ней на земле. При этой мысли она даже поморщилась, словно от боли, но сейчас же вспомнила свои обязанности, как она их понимала, и на ее лицо вернулась обычная добрая улыбка, с которой она вот уже полгода вытаскивала из огня раненых, перевязывала их, увозила в тыл.
Сначала они с санитаром перенесли тех, кто был ранен в ноги, – их положили в кузов впереди, ближе к кабине. Потом перетащили еще троих. Теперь в летучке уже не оставалось места, и седьмого некуда было положить. Он полусидел у стенки сарая и то открывал глаза, то снова закрывал их, словно впадая в забытье. Малышка в последний раз вошла в сарай. Этого седьмого раненого приходилось оставить до следующей летучки. Но, когда она вошла и сделала шаг к нему, с тем чтобы сказать ему об этом, он, видимо, понял это так, как будто его сейчас тоже возьмут, и неуловимым движением, пытаясь приподняться, потянулся навстречу. Малышка встретила его взгляд – мучительный, терпеливый, такой ожидающий, что, несмотря ни на что, казалось невозможным оставить его здесь.
– Вы можете сидеть в кабине, а? – спросила она. – Сидя ехать можете? – Могу, – сказал раненый и снова закрыл глаза.Малышка вдвоем с санитаром вывела его из сарая, просунув свою голову ему под мышку, дотащила его до машины и усадила в кабине на свое место.
– А вы, товарищ военфельдшер? – спросил шофер.И раненый, почувствовав в этих словах шофера упрек себе, тоже тихо спросил:
– А вы где? – А я на крыле, – сказала Малышка весело. – Свалитесь, – угрюмо заметил шофер. – Не свалюсь, – ответила Малышка и в доказательство этого, немедленно захлопнув за раненым дверцу, легла на крыло, вытянув ноги на подножку и крепко схватившись одной рукой за кабину, а другой за край крыла. – Товарищ военфельдшер... – начал снова шофер.Но Малышка крикнула, чтобы он ехал, тем строгим, не допускающим возражений голосом, который появлялся у нее тогда, когда дело касалось раненых и когда не понимали, что она, Малышка, лучше кого бы то ни было знает, что нужно делать для того, чтобы раненым было лучше.
Летучка тронулась. Сегодня с полудня дождь перестал, и дороги с чуть подсохшей грязью были особенно скользкие. На рытвинах летучка, как утка, переваливалась с боку на бок, вылетала из колеи и подпрыгивала с треском, который болью отдавался в ушах Малышки. Она чувствовала, как в этот момент в кузове раненых приподнимало и ударяло о дно машины. Два или три раза она сама чуть не свалилась на ухабах, но, уцепившись за крыло и все-таки удержавшись, сама себе улыбалась той улыбкой, которая у нее всегда появлялась после пережитой опасности.
К хуторку, где располагался санбат, подъехали уже перед самой темнотой. Малышка, соскочив с крыла, подбежала к знакомой хате, но около хаты, к ее удивлению, не было ни одной машины, не было заметно обычной суеты. Она вошла в хату: там было пусто. В следующей было тоже пусто. Только хозяйка безучастно стояла у кровати, перевертывая то на одну, то на другую сторону промокший от крови тюфяк.
– Уехали? – спросила Малышка. – Да, – сказала хозяйка. – Вот уже час, как уехали. Сообщение какое-то к ним пришло: они все сложили быстро и уехали.Малышка вернулась к своей летучке и, откинув брезент, заглянула внутрь кузова. – Что, выгружаемся, сестрица? – спросил усатый казак, раненный в голову и в лицо и перевязанный так, что из-под бинтов торчали только одни его лохматые седые усы.
– Нет, милый, – ответила Малышка. – Нет, пока не выгружаемся. Уехал отсюда медсанбат. Мы прямо в госпиталь поедем. – А далеко это, сестрица? – спросил раненный в живот, лежавший навзничь, и застонал. – А ты зря языком не болтай, – сердито сказал ему усатый. – Сколько будет, столько и поедем.И Малышка поняла, что усатый рассердился не на вопрос «далеко ли», а на то, что раненый стонет при ней, при Малышке. У нее дрожали руки не от холода, а от усталости, от того, что всю дорогу приходилось так крепко цепляться за крыло, чтобы не упасть.
– Замерзли, сестрица? – спросил усатый. – Нет, – сказала Малышка. – А то мы потеснимся, садитесь к нам в кузов. – Нет, – сказала Малышка. – Я ничего... Поедем поскорей.Она снова легла на крыло, и машина двинулась. Было уже совсем темно. До госпиталя осталось еще двадцать километров. Дорога становилась все хуже и хуже. Где-то далеко слева виднелись вспышки орудийных выстрелов. Мотор два раза глох, шофер вылезал и, чертыхаясь, возился – карбюратором. Малышка не слезала с крыла во время остановок: ей казалось, что вот так, как сейчас, она продержится, а если слезет, то ее онемевшие пальцы не смогут снова ухватиться за крыло. По ее расчетам, машина уже проехала километров пятнадцать, когда начался дождь. Ветер бил навстречу, и дождь валил сплошной косой стеной, заливая лицо и глаза. Крыло стало скользким, и ей много раз казалось, что вот-вот она свалится.
Наконец они добрались до села. Когда шофер выключил мотор. Малышке почудилось что-то недоброе в той тишине, которая стояла в селе. Она соскочила с машины и, по колено проваливаясь в грязь, побежала к дому, где она как-то была у начальника госпиталя. Около дома стояла доверху груженная полуторка, у которой возились двое красноармейцев, пытаясь еще что-то втиснуть в кузов.
– Здесь госпиталь? – спросила Малышка. – Был здесь, – сказал красноармеец. – Уехал два часа назад. Вот последние медикаменты грузим. – И никого, кроме вас, нет? – спросила Малышка. – Никого. – А куда уехали?Красноармеец назвал село, отстоящее на сорок километров отсюда.
– Никого тут? Ни врача ни одного, никого? – еще раз спросила Малышка. – Нет. Вот нас задержали тут, чтобы направляли мы, кто будет приезжать.Малышка побрела к летучке. Пять минут назад ей казалось, что вот-вот сейчас все это кончится, сейчас они приедут. Еще вот пригорок, еще поворот, еще несколько домов – и раненые будут уже в госпитале. А теперь еще сорок километров, – еще столько же, сколько они проехали. Она подошла к летучке, посветила внутрь фонариком и произнесла:
– Товарищи... – Что, сестрица? – сказал старый казак тоном, в котором чувствовалось, что он понимает, что придется ехать дальше. – Уехал госпиталь, – сказала Малышка упавшим голосом. – Еще сорок километров до него ехать. Ну, как вы? Ничего вам, а? Потерпите?В ответ послышался стон. Теперь застонали сразу двое. На этот раз усатый не прикрикнул на них. Видимо, он почувствовал, что стонут оттого, что нет уже больше сил человеческих.
– Дотерпим, – сказал он. – Дотерпим. Ты откуда сама-то, дочка? – Из-под Каменской, – сказала Малышка. – Значит, песни казачьи знаешь? – Знаю, – сказала Малышка, удивленная этим вопросом, который, казалось ей, не имел никакого отношения к тому, дотерпят они или не дотерпят. – «Скакал казак через долину, через манджурские края...» знаешь песню? – спросил усатый. – Знаю. – Ну вот, ты вези нас, а мы ее петь будем, пока не довезешь. Чтобы стонов этих самых не слыхать было, песни играть будем. Поняла? А ты нам тоже подпевай. – Хорошо, – сказала девушка.Она легла на крыло, машина тронулась, и сквозь всплески воды и грязи и гудение мотора она услышала, как в кузове сначала один, потом два, потом три голоса затянули песню:
Скакал казак через долину. Через манджурские края. Скакал он, всадник одинокий. Блестит колечко на руке...Дорога становилась просто страшной. Машина подпрыгивала на каждом шагу. Казалось, что вот-вот она сейчас перевернется в какую-нибудь яму. Дождь превратился в ливень, перед фарами летела сплошная стена воды. Но в кузове продолжали петь:
Она дарила, говорила, Что через год буду твоя. …Вот год прошел. Казак стрелою В село родное поскакал...Незаметно для себя она начала подпевать. И когда она запела тоже, то почувствовала, что, наверное, им в кузове в самом деле легче оттого, что они поют, и, наверное, если кто-нибудь и стонет, то другие не слышат.
Через десять километров машина стала. Шофер снова «чал прочищать карбюратор. Малышка слезла с крыла и заглянула в кузов. Теперь, когда мотор не шумел, песня казалась особенно громкой и сильной. Ее выводили во весь голос, старательно, – так, словно ничего другого, кроме песни, не было в эту минуту на свете.
Навстречу шла ему старушка И стала речи говорить... – заводил усатый хриплым и сильным голосом. – Тебе казачка изменила, Другому счастье отдала... – подтягивали все остальные.Малышка снова засветила свой фонарик. Луч света скользнул по лицам певших. У одного стояли в глазах слезы.
– Загаси, чего на нас смотреть, – сказал усатый. – Давай лучше подтягивай.Заглушая стоны, песня звучала все сильнее и сильнее, покрывая шум барабанившего по мокрому брезенту дождя.
– Поехали! – крикнул шофер. Машина тронулась.Глубокой ночью, когда на окраине станицы санитары вместе с Малышкой подошли к летучке, чтобы наконец выгрузить раненых, из кузова все еще лилась песня... Ее затягивали снова и снова. Голоса стали тише, двое или трое совсем молчали, должно быть, потеряв сознание, но остальные пели:
Напрасно ты, казак, стремишься, Напрасно мучаешь коня. Казак свернул коня налево. Во чисто поле поскакал... – До свидания, сестрица, – сказал усатый, когда его осторожно клали на носилки. – Значит, под Каменской живешь? После войны приеду сына за тебя сватать.Он был весь мокрый, даже усы, намоченные дождем, по-запорожски обвисли вниз. Но в последний момент Малышке показалось, что его забинтованное лицо улыбнулось озорной, почти мальчишеской улыбкой.
Она заснула не раздеваясь в приемном покое, присев на корточках на полу у печки. Ей снилось, что по долине скачет казак, а она едет в своей летучке и никак не может догнать его, а летучка подпрыгивает, и Малышка вздрагивала во сне.
– Замучилась, бедная, – сказал проходивший врач. Вдвоем с санитаром они стащили с нее промокшие сапоги и, положив под нее одну шинель, накрыли ее другой.А шофер, который был настоящим шофером, и, уже приехав, все-таки не мог успокоиться, не узнав, что такое с проклятым карбюратором, сидел в хате вместе с шоферами, исправлял карбюратор и говорил:
– Восемьдесят километров проехали. Ну, Малышка, ясно, – она и черта заставит ехать, если для раненых нужно, – одним словом, – сестра милосердия.1943 год, Константин Симонов
Из книги «От советского Информбюро... 1943-1945», М., изд. «Агенства печати Новости», 1982 г., т. 2, с. 98-105.